Масонство в России
   
 
       
начало 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247
 

предназначила выразить собою в самом ярком типе этот разрыв с народом

огромного большинства образованного нашего сословия. В этом смысле это тип
исторический. Отделяясь от народа они естественно потеряли и Бога.
Беспокойные из них стали атеистами; вялые и спокойные - индифферентными. К
русскому народу они питали лишь одно презрение, воображая и веруя в то же
время, что любят и желают ему всего лучшего. Но они любили его
отрицательно, воображая вместо него какой-то идеальный народ, каким бы
должен быть, по их понятиям, русский народ. Этот идеальный народ невольно
воплощался тогда у иных передовых представителей большинства в парижскую
чернь девяносто третьего года. (Год начала Французской революции. - Б.
Б.). Тогда это был самый пленительный идеал народа. Разумеется, Герцен
должен был стать социалистом и именно как русский барин, то есть безо
всякой нужды и цели, а из одного только "логического течения идей" и от
сердечной пустоты на родине. Он отрекся от основ прежнего общества;.
отрицал семейство и был, кажется, хорошим отцом и мужем. Отрицал
собственность, а в ожидании успел устроить дела свои и с удовольствием
ощущал за границей свою обеспеченность. Он заводил революции, и подстрекал
к ним других, и в то же время любил комфорт и семейный покой. Это был
художник, мыслитель, блестящий писатель, чрезвычайно начитанный человек,
остроумец, удивительный собеседник (говорил он даже лучше, чем писал) и
великий рефлектор. Рефлекция, способность сделать из самого глубокого
своего чувства объект, поставить его перед собою, поклониться ему, и сейчас
же, пожалуй, и надсмеяться над ним, была в нем развита в высшей степени.
Без сомнения это был человек необыкновенный, но чем бы он ни был - писал ли
свои записки, издавал ли журнал с Прудоном, выходил ли в Париже на
баррикады (что так комически описал); страдал ли, радовался ли, сомневался
ли, посылал ли в Россию, в шестьдесят третьем году, в угоду полякам свое
воззвание к русским революционерам, в то же время не веря полякам и зная,
что они его обманули, зная, что своим воззванием он губит сотни этих